Речь пойдёт о том самом чу,
с которым все мы хорошо знакомы с детства по ряду хрестоматийных
текстов: “Дорога везде чародею, // Чу! Ближе подходит седой…”
(Некрасов) или: “Вечер мглистый и ненастный… // Чу, не жаворонка ль глас?..” (Тютчев).

Начну с цитаты из Белинского. Характеризуя реакцию читателей на
балладу Жуковского «Людмила», вышедшую в свет в 1808 году, Белинский
пишет: “Нам раз случилось слышать от одного из людей этого поколения
довольно наивный рассказ о том странном впечатлении, каким поражены
были его сверстники, когда, привыкши к громким фразам, вроде: О ты, священна добродетель! — они вдруг прочли эти стихи:

По наивному рассказу, современников этой баллады особенным изумлением поразило слово чу!.. Они не знали, что им делать с этим словом, как принять его — за поэтическую красоту или литературное уродство…”

Оставим в стороне вопрос о том, в какой мере это высказывание
Белинского, характеризующее мнение “одного из людей” поколения
Жуковского, соответствует действительности. Важно подчеркнуть другое:
судя по всему, и Белинский, и читатели 1808-го, а также следующих за
ним годов считали именно Жуковского “первооткрывателем” чу в русской поэзии. И действительно: тот факт, что чу
в «Людмиле» привлекло повышенное внимание и что оно стало
восприниматься чем-то вроде “визитной карточки” Жуковского, несомненен.
Об этом свидетельствует ряд фактов.

1. Как известно, члены общества «Арзамас» наградили прозвищем Чу
Д.В. Дашкова. В «Арзамасских протоколах», например, содержится запись
по поводу отъезда Дашкова в 1818 году советником при русском посольстве
в Турцию: “Чу в Цареграде стал не Чу, а чума, и молчит”. А Пушкин в августе 1821 года пишет из Кишинёва С.И. Тургеневу: “Кланяюсь Чу, если Чу меня помнит — а Долгорукой меня забыл”.

2. Члены «Беседы любителей российского слова» иронизируют над чу
в своих полемических в адрес «Арзамаса» произведениях. Так,
А.А. Шаховской в комической опере «Урок кокеткам, или Липецкие воды»
вкладывает в уста поэта Фиалкина (пародию на Жуковского) строки, в
которых он, Фиалкин-Жуковский, характеризует свои баллады: “И полночь,
и петух, и звон костей в гробах, // И чу!.. всё страшно в них; но милым
всё приятно, // Всё восхитительно! хотя невероятно!”

3. Через тринадцать лет после выхода в свет «Людмилы», в 1821 году,
И.И. Дмитриев (обычно высоко отзывавшийся о членах арзамасского
братства) писал А.С. Шишкову: “Я сам не могу спокойно встречать в их
<то есть арзамассцев> поэзии такие слова, которые мы в детстве
слыхали от старух или сказывальщиков. Вот, чу, приют, теплится, юркнув и пр. стали любимыми словами наших словесников”.

Итак, Жуковский, а вслед за ним и его товарищи по «Арзамасу»
утверждаются как поэты, введшие в поэзию чу из языка “старух и
сказывальщиков”.

А между тем Жуковский употребляет это слово не так уж часто: четыре
раза в «Людмиле», шесть раз в «Светлане» и по одному разу в «Вадиме» и
«Деревенском стороже ночью» — итого двенадцать раз. Отметим, что из этих четырёх произведений — два создавались как “русские баллады”, одно является балладой на древнерусскую тематику («Вадим») и одно («Деревенский сторож») — русифицированное
переложение идиллии И.П. Гебеля, в оригинале написанной не на
литературном немецком языке, а на аллеманском наречии. Это даёт
основание предположить, что чу используется Жуковским в качестве элемента “простонародного” языка.

Но действительно ли именно Жуковский первым ввёл чу
в поэзию? Даже беглый и далеко не сплошной просмотр стихотворных
произведений дожуковского периода показывает, что слово это
употреблялось в поэзии и ранее. Так, например, в поэме С.Боброва
«Херсонида» оно встречается неоднократно: “Чу! там гремит! гремит протяжно!”; “Чу! гул троякий, пятеричный!”; “Чу! Звукнула средь туч!.. но ах!” (1798); и в его же «Столетней песне»: “Чу! — первый час столетья звукнул!” (1801). Изредка встречается чу и в текстах других поэтов рубежа XVIII–XIX веков. И всё же именно чу
Жуковского, введённое в романтический контекст с ориентацией на
“простонародность”, приобретя особую стилистическую окраску, сразу же
обратило на себя внимание.

Посмотрим, что же это за слово и чем оно (судя по высказыванию
Белинского) могло либо изумлять, либо раздражать, либо приводить в
недоумение читателя начала XIX века.

В словарях русского языка, начиная с Академического (первое издание — 1794 год), происхождение слова чу связывается с древнерусским чюти (чуять).
Оно обычно определяется как междометие с тремя значениями: 1)
употребляется для привлечения внимания к каким-нибудь звукам в
значении: слышишь? послушай! 2) употребляется в просторечии в значении вводного слова: видишь ли, знаешь ли; 3) употребляется в просторечии в значении говорят, слышно.

Ясно, что для нас в первую очередь важно первое из этих значений чу,
когда оно, использованное в функции привлечения внимания к какому-либо
звуку, может рассматриваться как повелительно-побудительное
(императивное) междометие. Именно в данном значении оно обычно и
встречается в поэзии. При этом необходимо отметить, что, во-первых, в
толковых словарях это значение чу никогда не сопровождается пометой простореч.,
и во-вторых, всегда иллюстрируется примерами из художественных текстов
(в подавляющем большинстве случаев — стихотворных). В новейших толковых
словарях чу характеризуется иногда с пометой разг. (без примеров), хотя в современном разговорном языке оно не употребляется. Никому и в голову не придёт сказать, например: “Чу, поезд прогремел!” или же “Чу! Свисток
раздался!”, а услышавшие такое тотчас ощутили бы нелепость и комичность
фразы или же её поэтическую цитатность. Но может быть, чу
в значении привлечения внимания к какому-либо звуку просто перестало
употребляться в современном языке? Однако в словарных статьях оно
никогда не имеет помету устар. А если это употребление чу диалектное, то почему опять-таки отсутствуют на это указания?

Создаётся впечатление, что чу в значении привлечения внимания к чему-либо действительно пришло в поэзию из просторечья, но в литературной практике и культурной памяти закрепилось только как поэтическое.

Попробуем определить, в каких ситуациях обычно появляется чу в стихах.

Прежде всего скажем о его ритмической позиции. В подавляющем большинстве случаев чу стоит в начале стихотворной строки. (Одно из немногих исключений из Пушкина: “Вот взошла луна златая, // Тише… чу… гитары звон // Вот испанка молодая // Оперлася на балкон”). В балладном хореическом стихе Жуковского чу начинает строку сильным, ударным слогом: “Чу! Совы пустынной крики!”; “Чу! В лесу потрясся звук”; “Чу! В глуши раздался свист!” и т.п. В ямбическом стихе, где первый слог находится в слабой позиции, чу, стоящее в начале строки, приобретает сверхсхемное ударение: “Чу!.. петухи пропели!” (Батюшков); “Чу!.. что-то глухо прозвенело” (А.Майков) и от этого звучит ещё сильнее.

На второй слог в ямбическом стихе чу обычно попадает после противительного союза “но”: “Но чу… Там пруд шумит…” (Жуковский); “Но чу!.. идут — так! Это друг надёжный…” (Пушкин); “Но — Чу! — звонок. Она вздрогнула…” («Лука Мудищев»); “Но чу… Там пушка грянула” (А.К. Толстой); “Но чу! Кто-то робко ударил в тимпан” (Фет). Ощущается некая смысловая связанность чу именно с этим союзом: другие союзы в позиции перед чу не встречаются. Введением этого междометия как бы проводится граница между тем, что было в тексте до чу
и тем, что появляется после него. И союз “но” способствует усилению
противопоставления между двумя этими состояниями: до и после чу.

Оказавшись в сильной позиции начала стихотворной строки, почти
всегда выделенное восклицательным знаком или восклицательным знаком с
многоточием, нередко стоящее после противительного союза “но”, чу, таким образом, не только разбивает фразу (ритмически, синтаксически, пунктуационно), но и является сильнейшим интонационным ударом, отделяющим предшествующее ему повествование от последующего. Эта исключительная позиция чу
как бы отражает потрясение и субъекта речи (повествователя), и объекта
речи (персонажа или персонажей), и читателя. Для баллады (как для
лиро-эпического жанра) такое чу оказывается
весьма подходящим и порождает вопрос: а кто, собственно, его
произносит? Автор, призывающий прислушаться к звуку? Или же сам
лирический герой этим чу предощущает сразу же за ним следующее оповещение о звуке? Ведь чу
стоит в тексте до информации о произведённом, а следовательно и
услышанном звуке, как бы предваряя его и предупреждая о нём. Поэтому
речь здесь может идти именно о предчувствии: чу —
это призыв прислушаться к тому, что только что произошло, но ещё не
зафиксировано сознанием и проявляется лишь в спонтанно вырвавшемся
междометии.

Художественный мир до того момента, как в тексте появляется чу, обычно спокоен, уравновешен и (что важно) — беззвучен.
В большинстве случаев — это мир природы. После введения чу, в этом
беззвучном мире возникает какой-то звук, резко контрастирующий с
предшествующей ему тишиной. В данном отношении пример из «Людмилы»,
приведённый Белинским, весьма показателен и, так сказать, классичен: “Бор заснул, долина спит. // Чу!.. полночный час звучит”.

Не зря именно данный отрывок из «Людмилы» обыгрывает Гоголь в
«Мёртвых душах». Напомню эту, как и всегда у Гоголя, бесподобную
цитату: “Многие были не без образования: председатель палаты знал
наизусть «Людмилу» Жуковского, которая ещё была тогда непростывшею
новостью, и мастерски читал многие места, особенно «Бор заснул, долина
спит» и слово «Чу!», так что в самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в это время зажмуривал глаза”.

С той же тишью перед появлением чу встречаемся и в «Светлане» (“Всё утихло… вьюги нет… // <…> // Чу, Светлана!.. в тишине
// Лёгкое журчанье…”), и в 5-й главе «Евгения Онегина» (“Морозна ночь,
всё небо ясно; // Светил небесных дивный хор // Течёт так тихо, так
согласно… <…> Чу… снег хрустит…
прохожий; дева // К нему на цыпочках летит…”). Беззвучный мир природы,
затишье перед бурей воссоздаётся и в стихотворении Никитина «Буря»
(1854), после чего следует предупредительное, нарушающее спокойствие
чу: “Чу! Пахнул ветер! Пушистый тростник зашептал, закачался…” Так же вводится это междометие и в некрасовском «Морозе Красном носе» (“Деревья, и солнце, и тени, // И мёртвый, могильный покой… // Но — чу! заунывное пенье, // Глухой, сокрушительный вой”), в поэме Полонского конца 1840-х годов «Братья» (“Лежит покой, на всю свою дремоту // Кладёт тоска, и тих семейный дом. // Но чу!.. звонок!.. и вот покой нарушен… // Кто там? — Курьер с пакетом. // Что за вздор!”) и во многих других случаях.

Однако бывает и иначе: в равномерное или привычное звучание после энергичного предупреждения (Чу!) вторгается какой-то другой, более сильный или необычный звук. В таких ситуациях чу
является знаком появления этого незнакомого, часто тревожного звука,
нарушившего прежний звуковой фон: “В душном воздухе молчанье, // Как
предчувствие грозы, // Жарче роз благоуханье, // Звонче голос стрекозы // Чу! За белой дымной тучей // Глухо прокатился гром”
(Тютчев). В воздухе молчание, но стрёкот стрекозы всё-таки слышен.
Аналогично нарушение звуковой статики в «Крестьянских детях» Некрасова:
“Вчера, утомлённый ходьбой по болоту, // Забрёл я в сарай и заснул
глубоко. // Проснулся <…> // Воркует голубка; над крышей летая, // Кричат молодые грачи, // <…> // Чу! Шёпот какой-то…” То же у Блока: “Он не весел — твой свист замогильный… // Чу! Опять… бормотание шпор…” (1911) и др.

Показательны не только обстоятельства и условия, в которых поэты прибегают к чу,
но и вопрос о том, кто из них чаще использует это междометие, а кто его
совершенно игнорирует. В нашей (далёкой от полноты) коллекции чу
“рекордсменом” оказался Некрасов (свыше шестидесяти употреблений). За
ним в порядке убывания следуют Полонский, Лермонтов, Жуковский, Пушкин,
А.Майков, Фет, Никитин. У других поэтов первой половины и середины XIX
века чу используется однократно. Первенство Некрасова с его подчёркнутой ориентацией на народный разговорный язык вполне понятно: чу,
конечно же, было для него в первую очередь одним из способов создания в
стихе разговорной интонации и принципиально отлично от чу Жуковского. Понятна и литературность этого некрасовского чу,
его, так сказать, некоторая надуманность, маркированность, причём у
Некрасова это междометие встречается как в его “деревенской”, так и
“городской” поэзии: “Чу! Стучит проезжающий воз, // Деготьком потянуло с дороги…” («Рыцарь на час»); “Чу! Клячонку хлестнул старичина…” («Балет»); “Чу! Рыдание баб истеричное!” («О погоде») и пр.

Ни одного чу
не встретилось нам в стихах Вяземского и Баратынского, что также
объяснимо: эти поэты сознательно дистанцировали себя от
“простонародного” языка, и потому данное междометие было для них
неприемлемым. Однако и у Плещеева нет чу, и
даже у Кольцова, от которого, казалось бы, как от естественного
носителя народного языка, каким он обычно представляется, можно было
ожидать обильного его использования. Эти факты могут, на наш взгляд,
служить ещё одним свидетельством литературности чу,
причём литературности, сознательно ориентированной на разговорный
народный язык. Получается парадоксальная ситуация: междометие,
пришедшее в литературу из языка “сказывальщиков”, становится приёмом
создания “простонародного” колорита; поэты же, действительно вышедшие
из народа, это междометие игнорируют.

“Отработанность” и манерность междометия чу
в поэзии начала ощущаться уже к середине XIX века, что сразу же
проявилось в пародийном его использовании Козьмой Прутковым. В
иронической стилизации «Желание быть испанцем» (1854) чу
появляется в обычной для этого междометия ситуации (возникновение
нового звука), но при этом поставлено в конец стиха и даже в рифму,
чего до тех пор с чу никогда не случалось: “Шорох платья, — чу! — // Подхожу я к донне, // Сбросил епанчу…”

Неудивительно, что к концу XIX века употребление чу
заметно сокращается. В это время оно встречается преимущественно в
детской и массовой поэзии, как, например, в стихотворении
Д.Михаловского «Два друга»: “Как волков голодных стая, // Буря воет за
окном. // Чу!.. не слышит ли он крика? // «Право
слово — чей-то крик!»” (1880-е), в «Ёлке» Р.Кудашевой: “Чу! снег по
лесу частому под полозом скрипит…” (1903); в народной песне «Варяг»:
“Мечутся белые чайки, // Что-то встревожило их… // Чу! Загремели
раскаты // Взрывов далёких, глухих” и т.п. текстах. И всё же полностью чу из поэзии не исчезает. Одноразово оно используется многими поэтами конца XIX — начала XX века: М.Лохвицкой (“Чу!.. Летит он!.. слышу свист его, // Вижу очи искромётные”) (1891); Блоком (“Чу! По мягким коврам прозвенели // Шпоры, смех, заглушённый дверьми…”) (1911); Клюевым (“Чу! Перекатный стук на гумнах…”) (1913); Хлебниковым (“Чу, опять пронёсся, снова, // Водяного рёв бугая” (1919–1921). И наконец, попадается чу
в юмористических стилизациях, как, например, в стихотворной подписи
П.Потёмкина к рисунку С.Судейкина, на котором изображено девичье
святочное гадание на зеркале (с явной отсылкой к «Светлане»
Жуковского): “Где ты, милый дорогой?! // Чу, как будто потускнело // На миг светлое стекло…”

Игнорирование чу в послереволюционную
эпоху, кажется, не требует объяснения. Однако это междометие вовсе не
было забыто. Оно встречается в творчестве обэриутов (что вызывалось их
интересом к игровым языковым приёмам и стилизациям), как, например, у
А.Введенского в стихотворении «Суд ушёл»: “Но чу!
Слышно музыка гремит // Лампа бедствие стремит // Человек находит части
// Он качается от счастья” (1930). А позже, при чрезвычайной редкости
употребления, междометие чу превращается в
поэтический архаизм, как, например, в стихотворении Сергея Петрова 1940
года: “Чу! мгновения глухие // сонно сыплет тишина, // точно капельки
сухие // сорочинского пшена”.

Со временем у этого междометия появляются новые художественные функции. Так, например, весной 1965 года название «Чу!»
было дано самиздатскому машинописному журналу, составленному Марком
Барбакадзе и вышедшему в пятнадцати машинописных экземплярах. Журнал
включал в себя стихотворения Л.Губанова, В.Батшева, В.Алейникова и
Ю.Кублановского. В сообщении о нём Л.Поликовская пишет, что один из его
экземпляров хранится в архиве Бременского института Восточной Европы
(Германия), однако сотрудник архива Г.Г. Суперфин опроверг эту информацию. По моей просьбе Г.Г. Суперфин связался с некоторыми авторами «Чу!»,
чтобы узнать, почему журналу было дано такое название. Один из них
ответил, что на титульном листе после названия в качестве эпиграфа
следовала цитата из стихотворения Хлебникова с чу,
но что это была за цитата, он не вспомнил. Второй отверг информацию
первого (“Да какой там Хлебников!”). С другими авторами связаться пока
не удалось.
И всё же вероятность появления в середине 1960-х годов в самиздатском
журнале цитаты из Хлебникова кажется нам весьма высокой: молодые
поэты-шестидесятники Хлебникова не только знали, но и почитали. По
крайней мере, один из его фрагментов с чу
вполне мог бы послужить эпиграфом для подобного рода издания. Мы имеем
в виду отрывок из речи Великого князя в поэме «Настоящее» (1921):
“Подземные удары // Слышу, глухой подземный гул. // Нас кто-то рубит,
// Дрожат листы, // И вороны летят далече. // Чу! Чую, завтра иль сегодня // Всё дерево на землю упадёт. // Железа остриё нас рубит. // И дерево дрожит предсмертной дрожью”.

В 1962 году чу вдруг появилось в одном из
ранних стихотворений А.Вознесенского в сборнике «Тре­угольная груша»,
причём в весьма эффектном и оригинальном стиховом оформлении: в позиции
конца, в рифме (с чем до сих пор мы встречались только у Козьмы
Пруткова) и заключая собою весь текст “«Милый — скажешь — // прилечу…»
// Чу!.. ”.
Это прозвучало столь неожиданно и манерно (хотя и в духе фонетических и
ритмических экспериментов Вознесенского), что тут же вызвало пародию
Ю.Левитанского. Непосредственным объектом пародии явилось стихотворение
Вознесенского «Охота на зайца» (сборник «Антимиры»). Пародийное чу
Левитанского активизировало не столько элемент романтической
таинственности или “простонародности”, сколько звуковую форму этого
междометия: “Пятый день по следу лечу // чу — // чую мочу. // Ничего — всё равно доскачу”. Здесь четырёхкратный повтор чу,
как кажется, окончательно компрометирует это междометие, переведя его в
иную семантическую плоскость, где звучание становится важнее смысла. С
этого момента и начинается период игровых экспериментов с чу.

Так, например, в стихотворении Е.Шешолина середины 1980-х годов это
слово используется в двух разных значениях — традиционно, как
императивное междометие, и как название реки в Киргизии: “Чу —
горная река — в душе зашевелилась, // Порос травой пахучий берег Или”;
тем более, что здесь идёт игра названиями среднеазиатских рек, странно
и забавно звучащими для русского уха: Чу и Или.

В настоящее время междометие чу
из арсенала романтической поэзии, где оно начало своё существование,
перешло в сферу заголовков, представляющих собой юмористическую или
ироническую стилизацию восклицаний с чу. В
качестве примера приведу ряд заголовков из опубликованных в Интернете
материалов: “Чу, слышу Кудрина шаги!” (заголовок анонимной статьи,
опубликованной в «Новостях» 27 января 2004 года); “Чу!
Я слышу пушек гром!” (заголовок материала одного из блогов
«Livejournal», повествующем о загадочном звуке, раздавшемся в Москве
среди дня и слышанном многими москвичами); “Чу,
жрица нам должна явиться!” (заголовок статьи о представлении в Омском
театре спектакля «Анастасия», названного православными священниками
“апологией антихристианского учения”); “Чу, всколыхнулись, Чубары” (заголовок статьи в «Новостях» о начавшемся сносе домов в одном из районов Астаны); “Чу! Поднимается медленно доллар…” (заголовок статьи в «Lenta.ru» с подзаголовком «К американской валюте возвращается былая слава»).

Дважды встретились мы в Интернете с «Чу!», служащим
заголовком сборника. В первом случае так было названо «Собрание
поэтических озарений», сочинённых неким Олимпом Муркиным. А В.Скворцов дал заглавие «Чу!»
сборнику «Частных умозаключений по опыту писания и издания книг»
(Казань, 2004), включив в свои “умозаключения” текст, построенный на
многократном повторе слога -чу и звука ч: “Чур, // Чудачеств перехлёсты // Чушь причуд ума! // Чудо — книжки часто остры. // Чужды. Дичь, // Чума” и т.д..

И наконец, приведём стихотворение из «Livejournal»:

Финальная строка текста — свидетельство того, что побудительное междометие чу перешло здесь в сферу эвфемизмов.